§ 2. Этические нормы общества

Другим главным фрагментом социокультурной матрицы следует считать пакет этических заповедей-наставлений.

Под этикой (лат. ethica – нрав, обычай, привычка, темперамент, характер) обычно подразумевают систему норм нравственного поведения людей, их общественный долг, их обязанностей по отношению друг к другу, к семье, своему народу и государству, учение о морали, о нравственности как одной из важнейших частей индивидуального и общественного сознания.

Термин этика впервые был употреблен Аристотелем для обозначения раздела философии, представляющего собой учение о нравственной добродетельности и добродетелях, т.е. фактически теорию нравственности. В этой связи существует давняя традиция считать главным вопросом этики определение того, что такое хорошее поведение и что такое плохое, что делает поведение правильным и что неправильным. А поскольку поведение людей – это совокупность их действий, поступков и отношений (к себе, к другим людям, к обществу в целом), то общество всегда в той или иной мере должно осуществлять контроль и коррекцию поведения своих членов, стремясь наиболее разумным способом увязать интересы отдельных индивидов, значимых слоев общества, нации и государства в целом, найти своего рода «баланс» всех этих интересов.

Для этих целей существуют так называемые социальные регуляторы поведения: традиции, инновации, законодательное право, мораль, этикет, содержащиеся в соответствующих законах, обычаях, нравах, правилах, уставах, установках и наставлениях, которые содержат, вырабатывают, уточняют или специфицируют соответствующие социальные нормы, программные установки, приемлемые формы взаимодействий. Общество не может не заботиться об этом, ибо без эффективной оценки и регуляции отношений оно просто не сможет существовать как социальное целое, как объединенная нация, наконец.

Однако прежде чем определить, какое поведение людей является правильным – моральным, а какое неправильным – аморальным, необходимо прояснить, что такое добро и зло – эти фундаментальные основания, критерии любого этического суждения. Этическая же оценка самих поступков и отношений дается на основании их ориентации на достижение добра и зла, а также на общепризнанные в обществе моральные ценности и безнравственные пороки. Связывая зло напрямую с невежеством, Сократ даже пытался убедить сограждан, что «никто не делает зла сознательно, а только по неведению».

Стремясь к постоянному нравственному прогрессу, каждое государство должно стремиться развивать и совершенствовать нравственное сознание своих граждан, наполняя его осовремененным содержанием таких категорий, как добро и зло, справедливость, долг, честь, совесть, свобода и ответственность, счастье, смысл жизни. Ведь в какой бы форме в обществе не велась борьба добра со злом, но победа добра всегда и всеми расценивается как торжество справедливости, ибо категория справедливость в наибольшей степени отвечает критериям добра. С ней связано представление о совокупности нравственно приемлемых норм, которые выступают как правильная (адекватная) мера воздаяния индивиду за совершенные действия – хорошие или плохие. Понятием справедливость оценивается соответствие, соотношение между: а) нравственным статусом индивида и «нишей» в обществе, функциональной ячейке, которую он занимает в структуре социума, насколько она соответствует его способностям, возможностям, морали и сознанию; б) добродетельностью, благими поступками и деяниями индивида и воздаянием, поощрениями и вознаграждениями ему за это от общества; в) преступлением индивида и наказанием; г) обязанностями индивида и предоставленными правами; д) достоинством человека и честью, уважением и признанием, ему оказываемых. Их соответствие, гармония, справедливое соотношение расценивается как добро, как должное.

Особое место в этике занимает понятие долга, означающее осознание, понимание индивидом необходимости подчинения общественной воле. Т.е. нравственный долг – это превращение требований общественной морали в личным императив конкретного лица и добровольное его выполнение. Источником долга является общественный интерес. В долге он обретает повелительный характер, формируя нравственную обязанность индивида по отношению к другим людям и самому себе.

Долг не тождественен обязанности: простое исполнение обязанностей еще не есть долг в этическом смысле слова. Понятие долга обогащает понятие обязанностей глубокой личной заинтересованностью в их исполнении, добровольным принятием и осознанием их необходимости. Таким образом, долг – это нравственная обязанность человека, выполняемая им под влиянием не только внешних требований, но и внутренних нравственных побуждений. Поэтому общество ожидает от человека не просто точного и беспрекословного выполнения своих обязанностей, но и личного заинтересованного отношения к ним. Именно осознание требований долга вкупе со своими интересами и приводит к появлению у человека чувства долга.

Будучи включенным в систему различных общественных отношений, человек попадает в зависимость от многих людей, и как результат – оказывается «должен» всем. В зависимости от развитости сознания существует своего рода иерархия долгов: долг перед человечеством, долг перед Родиной, долг перед нацией, долг перед обществом, долг перед коллективом, долг перед семьей (родителями, супругом, детьми), долг перед друзьями и, наконец, долг перед самим собой.

Люди нравственного долга всегда активны, деятельны, они не могут равнодушно проходить мимо морального или иного ущемления прав другого человека, неэффективному выполнению кем-то своих обязанностей, крайне чувствительны к любой несправедливости и активно утверждают в жизни добро. Нравственный долг побуждает человека к активной гражданской позиции, развивает в нем чувство лично сопричастности всему происходящему в мире и выражается в стремлении вносить посильный вклад в общее дело.

Другой стороной долга, более личностным и сильным «внутренним голосом» нравственного воздействия, является совесть – способность к активному самоосознанию, самооценке личного отношения к окружающему, к действующим в обществе нравственным нормам и правилам поведения, к самостоятельному формулированию для себя высоких нравственных обязанностей и требованию от себя их выполнения, производя при этом самооценку совершаемых поступков с высот нравственности.

Совесть, у кого она есть, является чутким индикатором, определяющим соответствие индивидуального поведения индивида высшим моральным предписаниям. Это сознание и чувство моральной ответственности человека за свое поведение, служащие ему руководством в выборе поступков и источником такой линии жизненного поведения, которая характеризуется определенной цельностью и устойчивостью. Именно поэтому совесть и выполняет функцию внутреннего регулятора, свойственную морали в целом.

Исходя из этого, этику следует изучать не столько для того, чтобы ЗНАТЬ, что такое добродетель (моральность), сколько для того, чтобы стать и БЫТЬ добродетельным (моральным).

Этические нормы и правила, как уже отмечалось, вырабатывались и развивались на протяжении веков и даже тысячелетий в рамках практической философии. Особое место в них занимали так называемые табу – запреты. Отдельные этические правила со временем приобрели универсальное значение и стали в разряд непререкаемых истин. Примером такого рода может служить уже упоминавшееся так называемое «Золотое правило» – одна из древнейших нравственных заповедей, оттачиваемых веками, первые варианты которой относят к создателям древневосточной и древнегреческой философии. Поэтому суть «Золотого правила» и проста, и глубока: «Не делай другим того, чего не хочешь, чтобы причиняли тебе». Эта заповедь вошла в Евангелие, содержится в народных пословицах и поговорках, Иммануил Кант усовершенствовал ее еще больше в своем категорическом императиве.

Свои этические нормы имеют даже животные и за неимением других средств передачи их сути они передаются от поколения к поколению генетически. На уровне домашних животных этика поведения достигается также и специальной дрессировкой. К ней наиболее склонны собаки, лошади, попугаи, кошки.

С появлением более осознанных форм жизни человекоподобных животных, а в особенности, с появлением письменности у человека, этические нормы стали записываться в виде законов, наставлений, учений. Они вошли составными частями и в Талмуд, и в Библию, и в Коран, и в учебники по поведению, и в наставления великих философов, в разумные законы и справедливые конституции всех стран. Среди наиболее известных наставлений по этике следует считать "Никомахову этику" Аристотеля, трактат «Этика» Спинозы, «Афоризмы житейской мудрости» Артура Шопенгауэра и другие.

Светская мораль, как поведенческое направление, выделилось среди этических учений в эпоху Средневековья, отделившись от этических христианских основ и воплотившись в рыцарскую мораль и придворный этикет. Кодекс рыцарской чести к главным достоинствам человека относил собственно честь, а также благородство и мужество, к недостаткам – предательство, вероломство и скупость. Правила Кодекса, обязательные в сражении, диктовались уважением к противнику, гуманностью, чувством собственного достоинства. Главным для рыцаря была не победа, а само поведение в бою. Именно рыцарская честь стала отличительным признаком и опорой в жизни человека благородного звания. Считалось, что душа рыцаря принадлежит Богу, жизнь – Королю, сердце – Прекрасной Даме и только честь он не мог отдать никому.

Чувство чести было настолько обостренным, что покушение на нее считалось смертельным оскорблением. Задетую честь можно было восстановить, если публично нанесенное оскорбление было публично же взято назад. Нужно было извиниться, после чего оскорбление считалось как бы не нанесенным, и честь дворянина не страдала. Быстро и эффективно восстановить оскорбленную честь можно было с помощью дуэли. В случаях, если дуэль была затруднительна или нежелательна, то оскорбленный имел полное право поступить по отношению к оскорбителю так же или еще грубее.

Законам чести следовали неукоснительно. Существовала только одна клятва, которую нельзя было нарушить дворянину – «клянусь честью». Был только один долг, который должен был быть обязательно уплачен, называемый долгом чести, – карточный долг (остальные долги можно было и не платить). Даже при совершении казни принималась во внимание честь, которую следовало воздать рангу и званию осужденного. До сих пор не устарело еще такое понятие, как честь мундира.

Небывало большое значение приобрели ритуалы, атрибутика, манеры и символика. Придворный этикет со своей стороны предписывал все нормы общения и внешнюю культуру поведения дворянства.

Аналогом Кодексу рыцарской чести считается Кодекс самурая. Самураи – это рыцари Востока. Сегодня, как и много веков назад, понятия, которые у нас ассоциируются с этими воинами, – честь, бесстрашие и сила – очень актуальны. В нем, в частности, можно найти такие наставления: «Тому, кто вознамерился пройти путем воина, надлежит всегда помнить о смерти – каждый день и каждую ночь. Если вы будете помнить о смерти всю жизнь, отпущенную вам, ваш характер улучшится, а добродетели преумножатся».

«Воину-самураю надлежит обучаться грамоте, а не только умению владеть копьем и мечом, выучиться чтению, письму и изучать классическую литературу с семи или восьми лет. Когда будущему воину исполнится пятнадцать или шестнадцать лет, его следует обучать верховой езде, стрельбе из лука и прочим искусствам боя».

«И вот что я скажу умам, алчущим познаний и вековой мудрости: есть в Кодексе самурая две категории правил поведения воина – повседневные и чрезвычайные. К повседневным правилам поведения самурая отнесу принципы рыцарства и вооружения. Чрезвычайные правила поведения воина-самурая включают в себя принципы общевойсковые и ведения битвы».

«И вот что я скажу в назидание молодым воинам: жажда схватки с противником – вот на чем зиждется боевой дух воина-самурая. Он готов к встрече с врагом день и ночь, двадцать четыре часа в сутки. Стоит ли он на посту, спит ли в своей палатке или прогуливается на свежем воздухе – самурай никогда не забывает о возможности встречи с врагом».

«Так было, и так будет, ибо должно воину уметь выбирать между правильным и неправильным, стремиться к правильному и избегать неправильного, ибо путь воина – это путь жизни, с которого ему не свернуть до последнего дня своего. Поступать правильно или неправильно – значит выбирать между добром и злом».

«Неосмотрительный и упрямый всегда стоит на своем и делает только то, что считает нужным, пренебрегая мудростью и опытом других. И вот что я скажу в назидание воинам: надлежит вам всячески остерегаться упрямых и глупых, не числя их среди друзей своих, ибо опасны и коварны они».

«Если воин, стремящийся к знаниям, умен и смышлен от природы, он станет гораздо мудрее, посвятив себя изучению воинского искусства. Воины, обделенные природой, умнее и сообразительнее уже не станут, однако и они научатся, по крайней мере, держать язык за зубами, не говорить и не совершать глупостей, когда можно этого избежать. Вот почему хороший воин не упускает возможности постичь оберегаемые от непосвященных секреты воинского мастерства».

«Тем, кто намеревается посвятить свою жизнь изучению воинской науки, не следует останавливаться на полпути. Трудитесь до тех пор, пока не осмыслите все секреты и таинства воинского мастерства, а, достигнув вершин, вы убедитесь в том, что постигли простоту первооснов мира».

«Когда бы вы ни встретили достойного и опытного воина, отложите бесполезные праздные разговоры и спрашивайте ветерана о том, что может пригодиться вам в будущем. Спрашивайте многократно, слушайте внимательно и все запоминайте».

«Тот, кто пренебрегает будничными обязанностями воина – будь то охрана дома господина или дозорная служба – думая, не самурайское это дело, я-де покажу себя на поле брани, совершает великую ошибку. Недостоин звания воина тот, кто с небрежением относится к делам повседневным».

В России этические основы Кодекса рыцарской чести и дворянской морали наиболее ярко отразились в офицерской идеологии и морали. Главными их аспектами считались выполнение воинского долга перед Отечеством и поддержание офицерской чести.

Свой воинский долг русские офицеры честно исполняли во всех войнах, и офицерство по праву считалось самым патриотичным слоем общества. Патриотизм, неразрывно связанный в России с преданностью престолу и вере предков, был краеугольным камнем офицерской психологии. Триединая формула «За Веру, Царя и Отечество» определяла все воспитание будущих офицеров и служила в дальнейшем «символом веры» офицера на протяжении всей его жизни. Поведение его и отношение к окружающей действительности поэтому неизбежно обусловливалось тем, что всякое явление или идея рассматривались офицером сквозь призму национальных интересов и задач страны.

Офицер воспитывался в представлениях о благородстве и почетности своей миссии, в осознании своей высокой роли в жизни страны. Представления о благородстве воинского дела имели давние традиции. В одной из книг, изданных для офицеров по Высочайшему повелению военным ведомством в первой половине XIX в., обязанности офицера характеризовались следующим образом: «Офицер должен строго исполнять свои обязанности, постоянно стремиться к одной цели и безропотно приносить все пожертвования. В нем нравственная сила армии. Его дело сохранять священное сокровище военного духа, в котором заключена тайна прочных побед; его дело основать или утвердить могущество отечества, образуя ежегодно воинов из граждан, призываемых под знамена». Именно на осознании этой своей миссии зиждилось представление офицера о его положении в обществе: «Офицерское сословие есть благороднейшее в свете, так как его члены не должны стремиться ни к выгоде, ни к приобретению богатства или других земных благ, но должны оставаться верны своему высокому, святому призванию, руководясь во всем требованиями истинной чести и сосредоточивая все мысли и чувства на самоотверженной преданности своим высшим военачальникам и отечеству».

В свете этого первостепенное значение имела присяга, ведущая происхождение из предшествующих столетий. По присяге 1651 г., например, офицер подтверждал «крестным целованием», что он «Царю прямити и добра хотети во всем правду, никакого лиха ему, Государю, не мыслить, с немецкими и иными людьми биться, не щадя головы своей до смерти, из полков и из посылок без указу не отъезжать и воевод не оставлять, по свойству и дружбе ни по ком не покрывать».

Нарушение офицером присяги расценивалось как бесчестье и не могло быть терпимо в том обществе, в котором они вращались, какими бы соображениями нарушивший присягу человек ни руководствовался. Весьма характерно, что декабристы выбрали для своего выступления именно такой момент, когда прежняя присяга утратила силу, а новая еще не была принесена, а само выступление проходило формально под лозунгом предпочтения одной присяги, уже принятой (отрекшемуся Константину Павловичу), другой, которую еще предстояло принять. В ином случае сколько-нибудь массовое участие офицеров и солдат в этой акции было бы попросту невозможным.

Офицер любых убеждений считал себя в принципе связанным присягой, и отступить от нее для него было столь же немыслимо и позорно, как, например, проявить трусость на поле боя. Поэтому случаи нарушения присяги офицерами были единичны. Офицер мог делать какой-то политический выбор только в том случае, если присяга переставала действовать. А такое положение сложилось только в начале 1917 г.

Для понимания офицерской психологии очень показательны размышления русского военного атташе во Франции (в годы мировой войны) полковника графа А.А. Игнатьева, когда он встал перед необходимостью издать приказ по вверенному ему управлению о признании высшей властью в России Временного правительства. Составив приказ, он долго не мог решиться подписать его. «Что же еще меня удерживает от подписания приказа, знаменующего мое вступление в ряды тех, кто сверг царя с престола? И в эту минуту какой-то внутренний голос, который я не в силах был заглушить, помог разгадать загадку: «А присяга?.. Офицерская присяга? Ты забыл про нее? Про кавалергардский штандарт, перед которым ты ее приносил, поклявшись защищать «царя и отечество» «до последней капли крови». Отдавая приказ, ты не только ее сам нарушишь, но потребуешь нарушить ее и от своих подчиненных. Стало страшно, хотелось порвать все написанное... Но сам-то царь... Он нарушил клятву, данную в моем присутствии под древними сводами Успенского собора при короновании. Русский царь «отрекаться» не может... Николай II своим отречением сам освобождает меня от данной ему присяги, и какой скверный пример подает он всем нам, военным!». Такие соображения и определили тогда позицию офицерского корпуса.

Что же касается собственно политики, то ею офицерство почти не интересовалось, да и заниматься ею ему было запрещено. Еще с первой половины XIX в. при производстве в офицеры давалась подписка следующего содержания (текст ее так и оставался неизменен): «18... года... дня. Я, нижеподписавшийся, дал сию подписку в том, что ни к каким масонским ложам и тайным обществам, Думам, Управам и прочим, под какими бы они названиями ни существовали, я не принадлежал и впредь принадлежать не буду, и что не только членом оных обществ по обязательству, чрез клятву или честное слово не был, да и не посещал и даже не знал об них, и чрез подговоры вне лож, Дум, Управ, как об обществах, так и о членах, тоже ничего не знал и обязательств без форм и клятв никаких не давал».

Даже после манифеста 17 октября 1905 г. всем офицерам и военным чиновникам запрещалось быть членами политических партий и организаций, образованных с политической целью, и присутствовать на собраниях, обсуждающих политические вопросы, а также вообще «принимать участие в скопищах, сходках и манифестациях, какого бы рода они ни были». Эти правила распространялись и на отставных офицеров, имеющих право ношения мундира. Офицерам запрещались также публичное произнесение речей и высказывание суждений политического содержания. В обществах неполитического характера офицеры могли состоять с разрешения начальства. Поэтому в политике офицеры, как правило, стремились не участвовать и не могли быть ее самостоятельными субъектами.

Для офицера всегда считалось главным совершенно другое – преданность Отечеству и любовь к избранной профессии: «Военный найдет в важности и пользе своих обязанностей нужную твердость к их исполнению, а в самом исполнении – средство возвысить себя в собственных глазах и заслужить общее уважение; и если бы усилия его остались временно без вознаграждения, то голос совести и истинная любовь к отечеству поддержат еще его рвение и преданность».

Гордость за профессию справедливо рассматривалась русскими военными публицистами как одно из самых важных качеств офицера. «Нигде жажда славы и истинное честолюбие, а не тщеславие, так не важно, как в офицерском кадре. Служба военная в денежном отношении, безусловно, невыгодна и вознаграждает лишь того, кто увлечен военной славой и для кого роль руководителя кажется заманчивой и соединена с ореолом величия», – отмечал один из них. Другой писал: «Нам нужен офицер, обожающий свой мундир, свой быт, все особенности военной службы с ее лишениями и опасностями, – офицер, которого ни за какое жалованье нельзя было бы сманить ни в акциз, ни на железную дорогу, чтобы все это казалось ему скучным, неприветливым, совершенно чуждым его сердцу».

Естественно, что офицер должен был представлять собой образец честности и порядочности. Еще в «Учении и хитрости ратного строения пехотных людей» 1647 г. подчеркивалось, что «ратному человеку надобно быти зерцалу учтивости, чести и чювства». «Верность слову, не только клятве, всегда отличала офицера. Измена слову, фальшь – низость, недостойная звания его», – отмечалось в военной публицистике начала XX в. Офицерам строжайше запрещалось брать взаймы деньги у своих подчиненных и вообще у всех нижних чинов и вообще совершать поступки, которые хотя бы косвенно могли бросить тень на их порядочность. В русской армии всегда хорошо помнили простую истину, что для того чтобы иметь авторитет, командир должен прежде всего нравственно быть безупречным.

Проблема морального авторитета офицера стояла всегда, но решалась она в разное время по-разному, в зависимости от тех представлений, которые были распространены в обществе в соответствующее время. В допетровской России в этом плане большую роль играли имущественный ценз и родовитость начальника, местничество в данном случае объективно выполняло практическую дисциплинирующую функцию. В то время, когда в общественном сознании знатность происхождения почиталась наивысшей ценностью, более родовитый человек изначально обладал большим авторитетом уже в силу своего происхождения и мог его разрушить только отрицательными личными качествами.

В дальнейшем на первый план выдвинулся нравственный элемент. «Надобно покорять людей своей воле, не оскорбляя, – господствовать над страстями, не унижая нравственного достоинства, – побеждать сопротивления, не возбуждая покорности; но мы покоряемся всего охотнее истинному превосходству, душевным качествам, просвещенному уму, искусству привязывать к себе сердца; мы безропотно признаем власть, которая, наказывая проступок, уважает человека; мы беспрекословно покоряемся силе законов, независимой от произвола и прихотей. Влияние офицера должно быть основано не на одном мундире, но на нравственном превосходстве», – говорилось в книге, рекомендованной офицерам в 30-х гг. XIX в.

Особенно большое значение приобрел этот вопрос в конце XIX – начале XX в. Один из военных писателей-офицеров вполне справедливо замечал: «Офицер, чтобы оправдать выдающееся свое положение, должен выдвигаться из толпы. До установления сословного равенства одна принадлежность к высшему сословию и блеск его положения уже доставляли ему почет и уважение. Ныне он может занимать то же положение только в силу редкого благородства своих побуждений и возвышенности нравственной натуры. Офицеру необходимо выделяться теми нравственными качествами, на которых основывается личное величие бойца, ибо с ним связано обаяние над массой, столь желательное и необходимое руководителю».

Качества, необходимые будущему офицеру, наиболее успешно формировались в семье, когда человек с детства усваивал соответствующие ценности, и это хорошо осознавалось в офицерской среде: «Что такое сын офицера? В большинстве это человек, который с детских пеленок проникается оригинальной прелестью военной жизни. В младенческом возрасте он уже бывает счастлив, когда ему импровизируют военный мундир. Едва он начинает лепетать, как уже учат его военной молитве за Царя, и образ Государя, столь обаятельный в военном мире, чудно рисуется в его детском воображении. Он засыпает под звуки военной зари и далеко уносится в своих мечтах в область героизма, слушая солдатские песни, исполненные военной поэзии. Учения, маневры, стрельбы, стройные линии солдат, военная музыка, знамя, окруженное своими защитниками, – все это становится ему близким, родным, он тоскует по этой обстановке, если отрывается от нее, и его совсем не тянет в какой-нибудь иной мир; он мечтает о кадетском корпусе. Там он получает удовлетворение, чувствует себя как бы на службе и привыкает гордиться этим». Собственно, на том, что изложено выше в несколько поэтизированной форме, и была основана система военного воспитания в России. Кадетские корпуса пополнялись в большинстве за счет офицерских сыновей.

Центральное место в системе моральных представлений офицерства всегда занимало понятие офицерской чести: «Обладать честью, во все времена, было признано необходимостью для офицерского кадра. При всех остальных хороших служебных качествах офицер не может быть терпим, если он неразборчив в добывании средств к жизни и марает мундир. Кто не может возвыситься до истинного понимания чести, тот пусть лучше откажется от звания офицера, необходимейшему и первому требованию которого он не удовлетворяет».

Каково же было самое общее представление о чести? В изданной для офицеров книге «Наставление к самодисциплине и самовоспитанию» (имеющей подзаголовок «Собрание писем старого офицера своему сыну») на этот счет сказано следующее: «Истинная честь есть добрая слава, которой мы пользуемся, общее доверие к нашей правдивости и справедливости, к нашей чистосердечной любви к людям; поэтому ты не должен равнодушно относиться к чести, так как равнодушие к ней унижает тебя и исключает из общества достойных уважения людей».

С понятием офицерской чести неразрывно была связана неприкосновенность личности офицера. Ничто, кроме оружия, не могло касаться его. На страже неприкосновенности его личности стояли и закон, и моральные нормы. Офицер не мог подвергаться каким бы то ни было наказаниям, затрагивающим его достоинство как человека. Даже в общегражданской сфере. В отличие от других граждан, например, взыскание по векселю могло быть обращено только на имущество офицера, но не на его личность – личному задержанию по поводу неуплаты долга (аресту или заключению) офицер не мог подвергаться. Офицер и тот, кто собирался им стать, не мог, естественно, подвергаться телесным наказаниям.

Вообще солдаты и унтер-офицеры, бывшие в штрафах (имеющие взыскания) за время службы, не должны были производиться в офицеры, однако для тех из них, кто отличился в бою, могло делаться исключение в уважение их военных заслуг. Но никогда и ни в каком случае, несмотря ни на какие заслуги, не мог быть произведен в офицеры человек, подвергавшийся телесным наказаниям, хотя бы раз наказанный телесно. Офицерские погоны ни при каких обстоятельствах не мог носить человек, чьей спины касалась розга. Более того, офицер, подвергшийся оскорблению действием, т.е. побоям, должен был уходить со службы, поскольку считалось, что пребывание среди офицерского корпуса публично униженных людей наносит ущерб офицерскому званию, как таковому.

С честью офицерского мундира было тесно связано понятие о чести своего полка, культивировавшееся в армии под влиянием исторических традиций. Славные боевые традиции полков русской армии, передававшиеся из поколения в поколение, служили могучим стимулом развития чувства гордости за принадлежность к своей части и вообще к русской армии. Существование полковых музеев, написание историй частей, широко и торжественно отмечавшиеся полковые праздники и юбилеи полков – все способствовало поддержанию этого чувства. Офицер нес как бы дополнительную ответственность за поддержание своей чести: роняя ее, он ронял не только свое личное достоинство офицера, но и честь своего полка.

Следует, правда, сказать, что все эти морально-нравственные нормы, надежно охраняя честь офицерского корпуса, были подчас жестоки и несправедливы по отношению к конкретным офицерам. В частности, вряд ли можно считать справедливым, когда офицер был вынужден уходить из армии, не только сам не погрешив против чести, но и вообще не имея возможности избежать ситуации, которая его к этому вынуждала: когда он, например, подвергался нападению на улице со стороны неизвестных лиц или просто пьяных хулиганов.

Тем не менее, во всех таких случаях пострадавшие офицеры должны были подавать в отставку. Известен также случай, когда один заслуженный полковник, несмотря на высокое покровительство, не был назначен на должность только потому, что почти сорока годами раньше в ссоре с товарищем подвергся от него оскорблению действием (хотя вышел после этого в отставку, потом вновь долго и безупречно служил, а сама ссора практически никому не была известна).

Когда речь шла о вопросах, затрагивавших вопросы пристойности и офицерской чести, даже самые высокие лица не считали себя вправе отступать от принятых норм независимо от своего желания и личного отношения к офицеру. Относительно одного такого случая великий князь Константин Константинович (один из просвещеннейших и гуманнейших людей своего времени), командовавший тогда лейб-гвардии Преображенским полком, писал Николаю II: «У нас очень огорчены тем, что общий в полку любимец Казакевич должен уходить. Я тебе сказывал про его женитьбу. Она состоялась на днях, а я не могу допустить, чтобы офицер вступил в брак с разведенной, которая при разводе добровольно взяла вину на себя. Казакевич в отчаянии, все мы тоже, но обстоятельства сильнее нас, и мы, скрепя сердце, должны им покоряться».

В офицерской среде пользовалось величайшим презрением угодничество перед начальством и доносительство. Последнее вовсе было невозможно, ибо, начиная с кадетского корпуса, правило «не фискаль» считалось краеугольным камнем поведения будущего офицера и с понятиями офицерской чести было абсолютно несовместимо. Человек, погрешивший против него, становился парией, и сотоварищи к нему относились с величайшим презрением.

Важнейшим явлением в деле охранения офицерской чести был, конечно, закон от 20 мая 1894 г. об офицерских дуэлях. Офицерские дуэли, как хорошо известно, случались и ранее, но жестоко преследовались: их участников отдавали под суд, и речь могла идти о наказаниях, вплоть до смертной казни. Тем не менее, вопросы чести считались в офицерской среде настолько значимыми, что запретами пренебрегали. К концу XIX в. только в Германии существовали законы, допускающие официально дуэли.

Закон о дуэлях плохо вписывался в русское законодательство и вызвал немало возражений на страницах печати, в том числе и военной, по мотивам «жестокости» и «несоответствия нормам цивилизованного общества». Тем не менее, он был сочувственно встречен большинством офицерского корпуса, поскольку ставил понятие офицерской чести на совершенно особую высоту и подчеркивал исключительность положения офицера в обществе (что в те годы, когда жизненный уровень офицера резко упал, а престиж офицерской профессии несколько пошатнулся, было немаловажно).

И действительно, значение закона о дуэлях в этом плане трудно переоценить. На практике число дуэлей было крайне невелико, а дуэли со смертельным исходом были и вовсе единичны: с 1876 по 1890 г. состоялось 15 дуэлей, а за 10 лет после закона 1894 г. – 186, но из них бескровно окончилось 130 (70%), с царапинами или контузией – 9 (5%), с легкими ранениями – 28 (15%), с тяжелыми ранениями – 8 (4%) и со смертельным исходом – 11 (6%) 305. Но в морально-психологическом аспекте сама возможность поплатиться жизнью за нанесенное офицеру оскорбление играла огромную роль в деле поддержания чувства собственного достоинства и уважения его в других

Правила о разборе ссор, случающихся в офицерской среде, состояли в следующем:

1)            командир полка о всяком оскорблении, роняющем достоинство офицерского звания, нанесенном офицером своему товарищу, а равно нанесенным офицеру посторонним лицом или офицером другой части, передает на рассмотрение суда общества офицеров;

2)            суд общества офицеров принимает меры к примирению в том случае, если признает примирение согласным с достоинством офицера и с традициями части; в противном же случае постановляет, что поединок является единственным приличным средством удовлетворения оскорбленной чести офицера;

3)            когда поссорившиеся согласно определению суда решат окончить ссору поединком, суд общества офицеров употребляет свое влияние на секундантов в том смысле, чтобы условия дуэли наиболее соответствовали обстоятельствам данного случая;

4)            если в течение двух недель по объявлении решения суда общества офицеров поединок не состоится и отказавшийся от поединка офицер не подаст просьбы об увольнении от службы, то командир полка входит по команде с представлением об его увольнении без прошения;

5)            обязанности суда общества офицеров, указанные в предыдущих параграфах, возлагаются непосредственно на командиров частей в таких случаях, когда названного суда в части не имеется или когда самый случай, не касаясь обер-офицеров, превышает пределы его ведомства.

Кроме того, офицерский суд мог ставить вопрос об изгнании из полка и в том случае, "когда обнаружится, что офицер, защищая свою честь или давая удовлетворение оскорбленному, не проявил при этом истинного чувства чести и личного достоинства, а обнаружил старание соблюсти лишь одну форму". Закон 1894 г., как его ни расценивать с юридической точки зрения, лишь узаконил издавна принятые нормы поведения в офицерско-дворянской среде, соответствующие представлениям о благородстве и достоинстве их носителей.

Для офицерской среды было характерно чувство войскового товарищества. Эта норма никогда не оспаривалась, и встречавшиеся порой в офицерской публицистике сетования на отсутствие или ослабление этого чувства лишь подчеркивают обостренное восприятие офицерством всякого недостатка в этой сфере. Чувство офицерской солидарности культивировалось в кадетском корпусе, военном училище и поддерживалось в полку. Нормы и характер общения между сослуживцами-офицерами весьма этому благоприятствовали. Дух офицерского собрания, где они общались в неформальной обстановке, чрезвычайно сплачивал офицеров, и понятие "полковой семьи" вовсе не было чем-то искусственно вымышленным. По полковым праздникам командир полка обычно принимал офицеров у себя дома, да и общение семьями вне служебной обстановки (в собрании или на вечерах у отдельных офицеров) неизбежно сближало офицеров части между собой.

Важное значение имела этика общения между начальниками и подчиненными. Как писал один из известных военных публицистов, "в то время как люди дурного тона жмутся, чувствуют себя связанными в присутствии лиц, имеющих власть, люди, воспитанные в духе разумной дисциплины, держат себя с начальством совершенно непринужденно, исполняя все дисциплинарные тонкости по рефлексу. Идея военного братства только и может осуществляться в том обществе, где начальники не рискуют натолкнуться на бестактность подчиненных, а подчиненные – на резкость со стороны начальников. Истинная дисциплина именно к этому и ведет; ее девиз: отдай начальнику весь положенный долг и умей при этом держать себя с гордым сознанием своего офицерского достоинства".

Офицерская среда очень чутко реагировала на проявления пристрастности и несправедливости со стороны начальства и по достоинству ценила поступки, сообразные с чувством офицерского равенства. Командиры, руководствовавшиеся этим чувством, пользовались большой популярностью среди офицерства. Когда, например, командовавшему войсками Виленского военного округа генералу Ганецкому, который любил обедать среди офицеров, в офицерском собрании одного из полков однажды поставили тонкие закуски и шампанское в то время, как остальным офицерам – угощение попроще и вино худшего качества, генерал вызвал подпоручиков и посадил их на свое место, а сам пересел на другой конец стола, а после обеда устроил разнос командиру полка в присутствии высшего начальства.

Начальник, по понятиям офицерства, не должен был оказывать предпочтение одному из своих приближенных. В этом отношении весьма одобрительно воспринималось поведение одного из командиров корпусов, который никогда не отказывался от приглашения со стороны подчиненных, но, побывав у одного из командиров полков, считал необходимым на другой же день сделать визиты и всем остальным офицерам того же ранга. Случай, когда другой командир корпуса посадил под арест собственного сына, не вставшего при появлении у него в приемной старшего по званию офицера, помнили долго, тогда как другой случай – когда генерал, сделавший выговор адъютанту командующего войсками округа за неотдание чести, впал после этого в молчаливую немилость у последнего, «долго еще отравлял чувство справедливости во всем округе». Такие эпизоды, естественно, становились широко известны в офицерской среде, оживленно в ней комментировались и передавались «по наследству».

Отношения между офицерами различных родов войск, хотя и не лишены были некоторого чувства соперничества, всегда оставались достаточно уважительными, и каких-либо резких форм отчуждения или враждебности тут не было. Привилегированное положение гвардии, естественно, не могло не сказываться на самоощущении гвардейских офицеров. Но во время войны, например, если гвардия не принимала участия в военных действиях, масса гвардейских офицеров добровольно переходила в армейские полки. Соперничество между полками было в большей степени характерно как раз для самой гвардии, особенно для самых престижных ее полков – кавалергардов и конной гвардии, например. Но нельзя сказать, чтобы такое соперничество накладывало заметный отпечаток на взаимоотношения в офицерской среде.

Гораздо существенней были этико-психологические противоречия между офицерством и гражданской публикой. Почет и уважение, каким издавна была окружена военная служба, долгое время не создавали в отношениях между ними особых проблем. Тем более что до середины XIX в. подавляющее большинство образованного общества так или иначе было связано с офицерством – очень многие сами несколько лет служили офицерами, а практически все остальные имели офицеров среди членов своей семьи.

Однако с последней трети XIX в. положение начало меняться. Резкое ухудшение материального положения офицеров, изменение их состава и некоторое снижение общественного престижа армии и офицерской профессии в целом (после 1878 г. Россия не воевала более четверти века, долго, как никогда ранее), с одной стороны, и целенаправленная кампания в прессе (в которой с 80-х гг. ведущие позиции заняли идеологи антигосударственного направления) – с другой, привели к росту отчуждения между офицерством и гражданской публикой образованного круга. Особенно это касалось так называемой «радикальной интеллигенции», «острая отщепенская суть» которой (по выражению П. Б. Струве) была несовместима с тем образом стабильности и порядка, который был воплощен в офицере.

Вообще какое-либо внешнее выражение офицером чувства своего социального превосходства идеологами офицерства рассматривалось как недостойное и нежелательное. В упоминавшемся уже «Наставлении» по этому поводу, в частности, было сказано следующее: «Старинное дворянство, предки которого в течение целых столетий жили не для своей наживы, самоотверженно служили не своим интересам, а государству и приносили не однажды жертвы на благо отечества, – такое дворянство вправе гордиться своим незапятнанным гербом, но не может возвышать себя и смотреть свысока на своих сограждан, кто бы они ни были. Точно так же и ты имеешь право на гордость, если принадлежишь к высшему сословию и хранишь свою честь как драгоценное достояние, но ты не можешь высокомерно относиться к другим людям, считая себя выше их только потому, что они не офицеры».

Однако постоянное третирование офицерского корпуса либеральной прессой в конце XIX – начале XX в. закономерно способствовало выработке у офицеров предубеждения к той среде, из которой слышались все более злобные на них нападки, и среди офицерства росло чувство презрения ко всей этой публике, иногда переходящее на штатских вообще.

Естественно, что совокупность морально-нравственных и идеологических представлений офицерства наиболее полно проявлялась на войне, на том поприще, к которому офицер себя готовил и ради которого он существовал. И лучшим подтверждением справедливости офицерских представлений о своем месте в обществе является тот факт, что русское офицерство на протяжении всей своей истории ни разу на поле боя не оставляло желать лучшего. Выполнение воинского долга было той сферой, в которой с лучшей стороны проявляли себя даже люди, не вполне совершенные в других отношениях.

Во все времена было характерно стремление большинства офицеров непосредственно принять участие в военных действиях, и обычно с началом войны шел поток рапортов о переводе в те полки, которые находились в составе действующей армии. И в ходе самих боев для офицеров было характерно стремление принять в них наиболее активное участие. В реляциях о ходе сражений, в списках представленных к наградам постоянно встречаются записи такого рода: «Новогородского пехотного полку подпорутчик Петр Селявин июля 12 и августа 1 числ, хотя ему, как и всем полковым квартермистрам, на правом фланге в безопасном от неприятеля месте в силу приказу быть подлежало, но он в обе баталии, испрашивая у полковника Фелкерзама дозволение, самоохотно во фронте стоял, оказывая свою храбрость» (1759 г.).

А.В. Суворов за штурм Измаила в числе прочих представлял: «Полковника князя Лобанова-Ростовского, который по особой ревности к службе из доброй воли просился к Измаилу со ста пятидесяти мушкатерами вверенного ему Апшеронского полку, командовал оными и первым баталионом колонны, был впереди, подавая пример своим подчиненным, изъявил особливую храбрость при переходе через палисад при овладении набережных укреплений и ранен весьма тяжело. Киевского карабинерного полку полковника Гудовича, который також из единого усердия к службе просился к Измаилу, был на приступе при второй колонне и, взошед при первом взводе на бастион, командуя порученными ему отрядами, поражал неприятеля с отличною храбростию, подавая собой пример подчиненным», и т.п.

Потери офицерского состава в войнах XVIII-XIX вв. исчислялись обычно сотнями, а в крупных – тысячами убитых и умерших от ран и болезней, причем потери среди офицеров были значительно выше (пропорционально численности), чем среди рядового состава. Даже в начале XX в., когда и результате изменения способов ведения войны (уменьшение степени «личностного» соприкосновения враждующих сторон, использование пулеметов, увеличение роли артиллерии, позиционный характер боевых действий и т.д.) эта разница объективно стала уменьшаться, офицерские потери все равно оставались существенно выше солдатских – риск смерти для офицера всегда был больше.

В русско-японской войне общие потери убитыми, ранеными и пропавшими без вести среди офицеров составили 30%, среди солдат – 20%. В годы мировой войны потери убитыми на 1000 человек составили среди офицеров 82,9, а среди солдат – 59,5. За первый год мировой войны погиб почти весь кадровый офицерский состав пехоты (к концу войны там оставалось по 1-2 кадровых офицера на полк). Всего из строя выбыли десятки тысяч офицеров. Мировая война фактически покончила с довоенным офицерским корпусом. Русское офицерство исполнило свой долг и в последний раз продемонстрировало верность своим нравственным принципам.

Итак, основная особенность в пакете этических заповедей-наставлений социокультурной матрицы – их нравственное начало. Природа нравственности открывается в действиях людей, в их поведении, которые вызывают одобрение или осуждение. Поэтому при анализе любого поведенческого действия индивида прежде всего рассматривается, насколько в его основе заложен нравственный принцип. Наиболее верно такой анализ может сделать лишь профессиональный философ, либо, в крайнем случае, человек, вооруженный глубокими научными философскими знаниями, поскольку только такого рода человек способен вынести справедливое нравственное суждение: «это – хорошо», «это – плохо», и такого рода суждение в корне отличается от всякого другого, например, эстетического, религиозного или юридического.

Очень важно также понимать значение понятия совесть, которое с давних пор трактуется как стыд перед другими, боязнь нанести им ущерб, не оказать им достаточного почтения, застенчивость, т.е. боязнь оказаться в ложном положении перед другими. Ученик Аристотеля Теофраст так вкратце охарактеризовал совесть: «Имей стыд перед самим собой, и тебе не придется краснеть перед другими».

Вильгельм Швебель писал по этому поводу: «Управлять при помощи законов легче всего тогда, когда следствием их несоблюдения является угрызение совести».

Таким образом,  суждением «это – хорошо» или «это – плохо» производится вполне своеобразная этическая оценка, отличающаяся, например, от эстетической оценки. Вообще всякая оценка возможна только в том случае, если есть единица меры, своего рода эталон, сравнением с которым и определяется ценность явления. Такой единицей меры в этике является нравственный закон, на который в последней инстанции ссылаются, когда одобряют или отрицают известное действие. Закон высказывает некоторое требование («ты должен»), долженствование. Он имеет безусловный характер, ибо говорящий «это нехорошо» не хочет этим сказать, что это для него или для кого-нибудь иного нехорошо, а напротив, он придает своему суждению характер всеобщий и необходимый.

В то же самое время нравственный закон кажется чем-то простым, непроизводным и непосредственным. Простота его заключается в том, что он кажется не нуждающимся ни в каком дальнейшем оправдании. Человек, поощряющий или одобряющий какое-либо действие или поведение, в подтверждение своего суждения может сослаться на показание своей совести, но совесть есть не что иное, как тот же нравственный закон, взятый из глубин сознания человека.

Непроизводность нравственной оценки состоит в том, что она не может быть сведена к пользе или наслаждению. Суждение «это хорошо» не значит «это полезно для меня» или «это мне приятно»; нравственная оценка не сводима ни к экономической, ни к эстетической, а представляет совершенно своеобразную оценку. Наконец, непосредственной можно назвать эту оценку в том смысле, что сложная история развития совести нисколько не отражается на производимой совестью этической оценке.

Вот к чему сводятся в простейшем виде факты индивидуального нравственного сознания. Если философ для своего анализа возьмет факты не только из психического опыта, а из исторического, из общественного нравственного сознания, то и там, может быть, в более сложной форме, он найдет то же самое, хотя изменчивость содержания нравственных идей в различные времена может заслонить ясность показания индивидуального сознания и отвлечь от абсолюта истинного толкования.

Философ, имея перед собой факт своеобразной оценки, произведенной совестью на основании нравственного закона, должен понимать, что этот факт требует не только точной формулировки, но и объяснения. Под объяснением факта обычно разумеют сопоставление его с другими, из которых он вытекает, как следствие из своей причины. Все исследователи, которые видят задачу философии в выяснении возникновения какого-либо явления, считают дело философа в отношении нравственных вопросов законченным лишь в том случае, если ему удается показать, из каких психических элементов сложилась совесть, на какие подсознательные сегменты сознания она опирается и какой социальный смысл лег в основу данного нравственного закона, что он получил характер обязательности.

Так или иначе, но коренной вопрос всякой этики всегда затрагивает смысл человеческой жизни как таковой, и жизни данного индивида, в частности. От воззрения на место человека в обществе, во Вселенной вообще, и конкретного индивида, в частности, зависит и решение всех остальных этических вопросов. При этом следует иметь в виду, что нравственность всегда проявляется в конкретных действиях любого человека, в его каждодневном поведении.

Таким образом, все вопросы нравственности могут быть сведены к трем пунктам, а именно:

во-первых, к природным (генетическим) данным человека, т.е. к ментальным основам его головного мозга, к его психике и сознанию, дающим возможность создание нравственного мира в обществе, одновременно освобождая его от элементов безнравственности; во-вторых, к учению о целях, смыслах и ценностях, характеризующих любую человеческую деятельность, как нравственную или порочную; и, наконец, к учению о разуме и добродетели, а также путях, посредством которых природные данные человеческого менталитета делают возможным достижение разумных целей и всеобщего блага.

Но все три задачи этики, в конце концов, больше всего зависят от взгляда на смысл человеческой жизни. Если смысл жизни человека сводится только к эгоистическим устремлениям, то большинство целей и задач, которые он себе ставит – безнравственны. Если смысл своей жизни человек видит в добродетели, т.е. в делании добра другим людям, то такие цели всегда считались благородными, а поступки и суждения, т.е. поведение человека – высоконравственным. Именно такой смысл носит название здравого.

Было бы, конечно, большой смелостью утверждать, что смысл человеческой жизни кем-либо сформулирован в окончательном виде и что вопрос этот может быть решен с такой достоверностью и точностью, как какая-либо математическая задача. Каждый человек решает для себя этот вопрос по-своему (если вообще о нем задумывается), причем жизненный опыт и полученный объем знаний, их качество служат основанием для того или иного рассуждения и решения. Вместе с тем, лишь глубокие научно-философские познания могут помочь в уяснении вопроса о смысле жизни с наибольшей приближенностью к истине и согласовать каждый из вариантов решений с остальными понятиями, входящими в состав цельного миропонимания.

Вопрос о смысле человеческой жизни на практике обычно допускает три основных решения: скептическое, догматическое и критическое. Скептическое решение состоит в утверждении, что человеческое познание ограничено, что ничего с достоверностью утверждать нельзя, следовательно, нельзя знать и о том, в чем заключается смысл человеческой жизни. Логический вывод, который отсюда обычно делается, заключается в «воздержании» от активной деятельности, или в прожигании жизни, т.е. живя «одним днем».

Догматическое решение выражается в двух противоположных воззрениях на человеческую жизнь, эти два вида можно назвать вульгарно-материалистическим и идеалистическим.

Вульгарно-материалистическое воззрение зиждется на чисто механистическом взгляде на мир, не затрагивая всей его глубины, не вникая в подлинную суть законов, лежащих в основе природных явлений, в конечном итоге став одной из сторон человеческого невежества. Человек в этом воззрении оторван от природы и все вокруг, включая нравственные нормы, находятся в отрыве друг от друга, существуют сами по себе.

Другой стороной человеческого невежества, прямо противоположной, является идеалистический догматизм. В отличие от вульгарного материализма, который пытается объяснить жизнь и нравственность, исходя из того, что «под человеком», идеализм, напротив, исходит из того, что находится как бы «над ним».

Идеалистическая этика имеет очень много разновидностей, но если взять ее в самой резкой и в то же время в самой простой форме, т.е. в той, в которой идеалистический догматизм трансформируется в религиозную этику, то суть ее сводится к следующему: Бог и провидение руководят человеком; на человека возложена Богом определенная задача посредника, поэтому жизнь имеет ценность не сама по себе, а постольку, поскольку она служит постепенному достижению высшей цели, лежащей большей частью вне земного существования (различные варианты загробной жизни, переселения душ, реинкарнации и т.п.).

При таком взгляде на человеческую жизнь естественной становится вера в бессмертие души и абсолютную ценность этического закона. Религиозное сознание отстаивает учения, заключающие в себе принижение человека и его достоинств, призывающие к пассивности и смирению, к уклонению от активной жизненной позиции. Для него одинаково важно сохранить в неприкосновенности оба утверждения, а именно, что все без изъятия зависит от Бога и что ничего не зависит от человека.

В итоге скептическое решение никогда не владело долгое время умами людей, оно разбивалось о практику, сама жизнь опровергала это оторванное от нее учение. Оба вышеуказанных догматических решения страдают большим недостатком, связанным именно с их догматичностью: связь этики с метафизикой в этих решениях превращена в полную зависимость первой от второй, в силу чего природа нравственности в этом случае видится умаленной и даже искаженной. А поскольку сама метафизика так и не приобрела за долгие века необходимого обоснования, все ее предпосылки оказались висящими в воздухе.

Для того, чтобы избежать этого недостатка – необоснованности, следует исходить не из того, что «ниже», и не из того, что «выше» человека, а из самого человека, из природы человеческого разума и связанной с ним нравственности, как проявления разума. Именно этого пути и держится третье направление, рассматривающее вопрос о смысле человеческой жизни, – направление, которое называют критическим, и только оно по праву может быть основой светскости, оказывать правильное влияние на поведение людей.

Это воззрение отражает научно-философский подход и строится на базе эволюционного материализма. В отличие от вульгарного эволюционный материализм всегда сочетается с теорией развития. В итоге получается следующий взгляд на человека: истинное бытие материально, человек же с его духовным и нравственным миром есть лишь явление, вполне подчиненное мировым законам, вытекающим из природы вечной материи, которая создает сначала неорганический мир, затем органический, и, как венец его – человека, а точнее, человеческий головной мозг. Поэтому нравственный мир есть продукт процесса эволюции головного мозга человека, совершенствования тех его областей, которые способствуют росту его сознания, проявлению его совести, углублению его разума.

Современное критическое направление этики, исходящее из анализа фактов нравственной природы человека, отличается от скептическою и догматического прежде всего по результатам, т.е. оно может не только предложить новое воззрение на смысл человеческой жизни, но и обосновать это решение. Ранее перечисленные ответы: скептический («никакого смысла в жизни человека найти нельзя») и догматический («смысл лежит в самой жизни» и «смысл жизни заключается в Боге или нравственном мировом порядке») – предлагают возможные решения, не вытекающие из факта нравственного мира, а, напротив, нравственный мир подводят под готовые категории, независимые от него.

Кроме того, современное направление в этике не может не учитывать те особенности в поведении индивидов, которые специфицированы упоминавшимся уже выше диалогическим персонализмом, т.к. согласно этим воззрениям специфика отношений я – ты проявляется прежде всего в отношениях, характеризуемых категорией встреча. В подлинных встречах формируется и человечность, и человечество, ибо здесь устанавливаются отношения между людьми, характеризующиеся любовью и заинтересованностью друг в друге. Поэтому в выборе правильности отношений нельзя делать уклон ни в сторону индивидуализма, ни в сторону коллективизма. Они должны рассматриваться в первую очередь как отношение человека с человеком.

Только тогда становится очевидным, что подлинная духовность находится не в я и не в ты, а между я и ты, в отношениях между ними. Только так формируется осознание мы, в котором преодолевается индивидуалистическое, самодовлеющее. Поэтому лишь люди, способные правдиво сказать друг другу ты, могут правдиво говорить о себе – мы.

Довольно необычные и смелые взгляды на тенденции, проявляющиеся в современной этике, высказал практически наш современник – философ Юрген Хабермас. В основе его теории коммуникативного действия лежит анализ двух типов поведения индивидов: стратегического и коммуникативного. Цель стратегического поведения не в достижении взаимопонимания, а в «преследовании интереса», что ведет к сознательному, либо бессознательному обману партнера, к использованию пресловутой системы «двойных стандартов», или «двойной морали». В любом случае складывается система манипулирования, систематически извращаемая коммуникация, имеющая роковые последствия для общества, культуры и личности. Вследствие этого, по его мнению, в сфере социальной формируется отчуждение, утрачивается коллективная идентификация; в сфере культуры происходит утрата смыслов, потеря ориентации; в сфере личности – нарушение мотивационных комплексов, потеря связи с традицией.

В случае же поведения, ориентированного на коммуникацию, складывается упорядоченная нормативная среда, устойчивые межличностные отношения, богатые личностные структуры, способные к самоосуществлению. Процессы коммуникативной рационализации являются базовыми социальными процессами, структурирующими и организующими социум. Именно они, а не производственные отношения, должны лежать в основе современного гражданского общества, социального и межличностного общения.

Конец ХХ века охарактеризовался дальнейшим историческим развитием европейской этики, ее все большим переходом к прикладной этике, которая призвана вырабатывать практические рекомендации по решению моральных проблем в конкретных ситуациях и определенных сферах человеческой жизнедеятельности. Этот переход выразился началом функционирования самостоятельных частных этик: этика бизнеса, политическая этика, этика интимных отношений, профессиональные этики и т.д. Одновременно все более актуальным стало обращение к проблемам нравственного существования и гражданского статуса личности в обществе, ее правам и обязанностям по отношению к социуму и окружающей среде в целом, к глобальным вопросам развития человечества.

Итак, когда мы говорим об этических фрагментах социокультурных матриц какого-то индивида, общества, народа, какой-то нации, мы должны ранее всего указать, как понимал и в каком направлении решал этот индивид, народ посредством образования и воспитания проблемы своего умственного развития, повышения уровня светскости в поведении; какое научно-философское воззрение превалирует в сознании данного индивида, в общественно-политическом сознании этого народа, в системе просвещения для научения данного населения пониманию смысла жизни.

Для этой цели необходимо установить, что думали и как действовали в тот период духовные вожди народа, страны, ее ведущие государственные деятели, и какие пути к достижению большей жизнестойкости своего народа, нации ими были указаны. Именно от ответов на эти вопросы зависит уровень развития нравственности в данной общности людей, народе, нации, государстве на тот или иной исторический период, знание основ этики и умение выбирать себе лидеров, от которых во многом зависит как будущее народа, нации в целом, так и жизнь каждого индивида, каждого члена данного социума, в частности. В любом случае следует исходить из того, что исторически происходит все большая «морализация» общества, поскольку моральные нормы по мере техногенного развития человечества становятся все более важным фактором человеческого существования.

По родовой принадлежности этика относится к философии, составляя ее нормативно-практическую часть. Существенное своеобразие этики состоит в том, что она, будучи наукой о морали, является в то же время в известном смысле частью последней. Поэтому отделяя этику как практическую философию от теоретической философии (физики, математики, учении о первопричинах), следует иметь в виду, как считал Аристотель, что она задает предельную целевую основу человеческой деятельности, определяя, на что она в конечном счете направлена и в чем состоит ее совершенство (добродетельность, добротность). Этику изучают не для того, чтобы знать, что такое добродетель (мораль), а для того, чтобы стать добродетельным (моральным). Она имеет дело с практикой в той мере, в какой последняя зависит от разумно аргументируемого выбора самого человека.

С помощью этических заповедей-наставлений социокультурной матрицы светского человека структурируется вся человеческая жизнедеятельность под углом зрения сознательного, индивидуально-ответственного выбора. Перед каждым человеком постоянно стоят три строго этических вопроса, ждущих от него конкретных действий, конкретного поведения:

1)       Что я должен делать, как строить свое поведение (каким нормам следовать, к чему стремиться, что предпочесть)?

Чтобы ответить на этот вопрос, составляющий отличительную специфику этики, необходимо знать, в чем заключается смысл жизни человека, что такое добро и добродетель в отличие от зла и пороков, какие действия отвечают нормам этики, где кончается свобода воли и начинается понимание необходимости, обязанности.

2)       Как я могу соединить моральный мотив (стремление, моральную обязанность следовать долгу) с разнообразными интересами, естественным желанием счастья?

Этот вопрос предполагает знание, что такое счастье, какую жизнь можно считать счастливой, какой из образов жизни является с этой точки зрения более предпочтительным, каковы конкретные обязанности индивида применительно к природно и социально обусловленным целям, какие качества он должен в себе культивировать.

3)       Как мое благо может быть соединено с благом других людей, или каким образом моральная автономия личности может приобрести форму общезначащих норм?

Такой постановкой вопроса этика прямо смыкается с философией истории, представлениями о совершенном общественном устройстве. Для этих целей она имеет ряд понятий – милосердие, справедливость, дружба, солидарность, взаимопомощь и др., – задающих моральный вектор социальным институтам и отношениям.

В итоге, всякая развитая этическая система включает в себя более или менее детализированную программу поведения, призванную реализовать такой образ жизни, который позволяет снять раздирающие индивидов противоречия и признается ими в качестве морально достойного.

Этические фрагменты социокультурной матрицы поведения должны формироваться у человека его родителями, учителями в школе, мудрыми наставниками, а также приобретаться в процессе самообразования. Их же он обязан воспитывать у своих детей, поощрять и уважать у окружающих.

v       v       v